Посмертное сообщение
1
Дыра в душе – и туда все проваливается. Эта пустота внутри сейчас вот-вот меня разорвет, распылит. Приходится прилагать колоссальные усилия, чтобы перетерпеть еще одно мгновение. Еще одно из многих-многих миллионов лет, может быть миллиардов... А может я тут и навсегда? Еще одно невероятное усилие и еще одно мгновение из этой бесконечности пережито... А может и нет?... Возможно оно просто повторяется до бесконечности. Одно и то же. Разум полностью утоплен в этом страдании, я заставляю его вынырнуть (это особо мучительно), и до меня доходит – я в аду. Я нахожусь тут уже необозримо долго. Может быть бесконечно долго. Но, нет, когда-то я жил на земле, в обычном человеческом теле среди обычных бытовых проблем. И вся та жизнь – что мгновение перед этой бесконечностью страдания. Как будто она и не была никогда. И то что я там когда-то совершил – теперь уже проявило свои неотвратимые последствия.
Вокруг меня все коричневое – нет ни верха, ни низа. Ничего нет. И расстояний тоже нет. Я в центре этого коричневого пространства без расстояний. И, возможно, я тут навсегда.
Я припоминаю свою смерть.
...Будучи бестелесным я ношусь среди пролеска. Вроде бы знакомое место, только почему-то все в черно-белом свете. Я вдруг осознаю, что я умер, а передо мной – моя могила, совсем свежая. Еще сыра коричневая глина, и ничего над ней больше нет. Мне выстрелили в затылок и разворотили череп. Сейчас я лежу тут закопанный. И жжет меня неимоверно сильное желание раскопать эту могилу и снова влезть в тело. Разум мне говорит – это невозможно: череп разворочен, тело уже подверглось тлению. Но желание снова войти в тело сильнее его голоса. Я как завороженный стою перед могилой, не в силах улететь. И пытаюсь начать раскидывать землю, хотя понимаю, что не
могу этого сделать, ибо без тела. И тут я осознаю плачевную судьбу тех вечных скитальцев-приведений, кто так и не смог преодолеть эту некрофилическую привязанность к своему трупу. Вечно скитаются они над своими могилами, пугая людей. Собрав все силы воедино, я уношусь прочь...Другой фрагмент всплывает в моей памяти. Я – в аду одиночества – в холодном аду.
...Я в своей комнате. Все расположено также, как и тогда, когда я еще жил на земле. Все на месте, только это все не настоящее – пустое внутри. И эта всеобщая пустота невыносима. В этом мире никого больше нет, кроме меня. Все мертвое. И вещи, и стены. На земле они были своими, как бы являлись продолжением меня. Я чувствовал их уют. Внешне здесь ничего не изменилось, только все это теперь чуждое и чужое мне
. И это невыносимо. Все мои чувства, мысли, переживания как бы проваливаются в окружающую пустоту. И что бы я ни пытался делать, никакого отклика, никакого колыхания за пределами себя не услышу. Все это мертво.Я подхожу к иконе и начинаю молиться. Но слова мои растворяются в пустоте, как круги на воде, и не доходят до Бога. А за иконой нет ничего. И это не икона, а только видимость. Окружающий меня вакуум разрывает мою душу. Я вою, но беззвучно, ибо голос мой никому не дано услышать. Он так и исчезает в Ничто.
Тлеет маленькая искорка надежды. Этой искоркой является мое воспоминание о том, как я сидел в камере смертников и ожидал казни. Каждое утро я делал зарядку. Это было абсолютно бессмысленно, ибо меня должны были расстрелять, но именно потому я ее и делал. Я держал в форме свое тело, которое должен потерять через несколько дней. Ибо действие направленное на самосовершенствование самоценно, независимо от внешних обстоятельств. Неважно, что со мной сделают – здесь и сейчас я должен остаться собой.
Прорываясь сквозь собственный вой одиночества я выхожу на улицу и залазаю на крышу своего дома. В этом аду оставленности единственное спасение – действие. Надо что-нибудь делать, как бы бессмысленным это ни казалось. Что может быть бессмысленнее, чем учиться летать, когда ты единственный в мертвом мире подобном миражу? Я прыгаю с крыши, пытаясь взлететь – глупо конечно, и у меня ничего не получаются. Но я и не разбиваюсь, ударившись о землю, и пытаюсь это повторить еще раз. Еще и еще. Я потерял счет, когда стали появляться первые люди...
...Еще один фрагмент. Кругом красно и стоит всеобщий вой. Все мучаются. Их мучают. Все как бы сливаются в этом ставшем едином страдании, и для каждого из них оно по особому непереносимо. И я один среди них. Что это?! Я узнаю здесь тех, кого сам подтолкнул сюда попасть. И ничем не могу им теперь помочь. И мучиться мне тут столько, сколько и им. Ад – это когда ничего не можешь сделать. Стоит хоть на секунду расслабиться – и дикое страдание разорвет тебя, и каждая твоя пылинка будет повторять это неимоверное страдание, умножая тем самым его в миллиарды раз. Ничего здесь не может быть нового, только всеобщее мучение, и чтобы остаться на том же уровне мучения необходимо прилагать все свои силы. Боже, что за усталость от этого! Но о ней даже некогда думать. Когда я жил на земле, то наивно полагал, что сильно страдаю. Тело, подобно плотине, сдерживает страдания, пропуская через себя лишь маленькие ручейки – столько, сколько человек в состоянии вынести. Потому что тело устает и всегда может отключиться. Когда умираешь, вот тогда-то по настоящему эту плотину и прорывает. Бедные самоубийцы!...
...Как давно все это было? Я – в коричневом аду. Было ли все это? Было ли что-либо иное кроме вечного коричневого ада? Некогда думать, надо перетерпеть еще одно мгновение, еще одно из вечности. Мое сознание снова замутняется неимоверным страданием. На земле это состояние назвали бы сумасшествием. Тогда бы я там все ломал, крушил и не замечал, что происходит вокруг. Но здесь ничего нет кроме безразмерного коричневого пространства и крушить нечего. Я хочу спасения, я надеюсь на спасение, и тут понимаю, что бывает ад бесконечно хуже, когда не только невозможна надежда на спасение, но невозможно и само хотение спасения. Это ад неприятия самого себя по сущности, когда ты сам и являешься наказанием для себя. А мысль о воскресении в нетленном теле и есть то, чего ты больше всего боишься – полное восстановление себя, от которого ты все время пытаешься убежать...
...Вспоминаю как в земной жизни у меня несколько дней подряд болело сразу три зуба. От боли я чуть не сдвинулся – ни лежать, ни сидеть, ни ходить не мог. Ни лекарства, ни народные средства не помогали. И тогда я начал анализировать, а что именно невыносимо в боли. Невыносимо, когда стараешься перетерпеть каждый
новый момент, а последующий приносит с собой точно такую же боль. Боль – это некая длительность. И я создаю эту длительность, когда стараюсь дождаться следующего момента. Наверное, надо просто сосредоточиться непосредственно на настоящем моменте, принять его, отрешившись от непосредственно предшествовавшего и непосредственно последующего. Т.е. отрешиться от длительности, а значит и от боли, которой вне длительности не бывает. И тут меня осеняет мысль – боль есть лишь мое испытание, чтобы я научился терпеть ад, где она будет куда как невыносимее. Я сразу сосредоточился на моменте боли, отрешившись от всего остального и возблагодарил Бога за заботу обо мне, попустившем для меня это испытание. И боль исчезла в это же мгновение. С тех пор у меня никогда не болели зубы......Островок моего сознания спрашивает: Может ли быть что-нибудь страшнее этого коричневого ада вокруг меня. Ответ тут же материализуется рядом в виде огромного омерзительного трупноразлагающегося слизняка. Я испытывал отвращение в земной жизни к червям и мокрицам, а иногда – и к людям. Теперь же я увидел само овеществленное отвращение перед собой. Я завибрировал в панике: неужели этот слизняк двинется на меня? Он двинулся на меня урча изнанкой сексуального сладострастия. Паника во мне взорвалась,
но я решил принять настоящий момент, что бы в нем ни происходило, принять непосредственно данное, отрешившись от прошлого и будущего. Я принимаю все, чтобы остаться самим собой. Я не побегу от себя, а от трупного слизняка все равно не убежать. И сквозь это принятие я вижу, что трупный слизняк – иллюзия. Как и весь коричневый ад порожден лишь мною. Я провел в нем миллионы лет и мог бы провести еще миллионы, если бы не осознал это. Но выход из ада всегда приходит неожиданно в самый страшный момент отчаяния. Пелена иллюзии спадает с моих глаз и я обращаюсь к Богу. Я воскресаю. Воскресаю в нетленном теле в вечной жизни.2
Я ожидал чего-то торжественного, невероятно возвышенного, потрясающего, от колоссальности чего захватывало бы дыхание моего только что возрожденного нетленного тела. И сколь разнились ожидания евреев Мессии, надежды на то, что Он спустится с небес и поведет народ Израилев на победы, устранив разом все проблемы, от реального воплощения Бога в человека, столь же разниться конкретность переживания
Царства Небесного от всех ожидаемых нами фантасмагорических манифестаций. Именно это чувство конкретности жизни и восхищает, ибо, как оказывается, человек жаждет не чего-то сверхъестественного, но вполне нормальной жизни, очищенной от всех тягот, налагаемых нашей греховной природой.Свежесть утра и роса на траве, опушка посреди летнего леса и избушка – как будто она всегда была со мной, даруя пристанище и для души. Мой дом – как я почувствовал. Кругом – тихий уют. Нет более подспудного чувства собственной конечности, нет чувства зависимости от своей биологической природы, нет необходимости постоянно бороться за существование. Хлеб насущный всегда будет у меня дома. До меня доходит, что раньше жизнь моя была движением к смерти, а мои сорок лет промелькнули как одно мгновение. Сейчас я могу просто жить, не боясь смерти, и от этого по другому начинаю ощущать время. Оно теперь не убегает от меня, не ускользает между пальцев, но всегда остается со мной. Если я захочу, то и прошлое останется со мной как непосредственно данное настоящее.
Здесь все дышит жизнью, все дано в своей абсолютной ясности и конкретности, во всей полноте ее телесности, но телесности наполненной жизнью: чувствуется теплота бревен избы, дышащих умиротворенностью, как будто они живые; роса под ногами на мягкой траве. По сравнению с этим ощущение окружающих вещей в моей старой жизни представляется чем-то эфемерным, тенеподобным; все мое прошлое существование кажется лишь сном по сравнению с отчетливостью ощущения здесь себя, природы, жизни в целом. Я смотрю на бревна избы в восхищении от ясности своего чувствования жизни без всяких подспудных комплексов, самоотрицаний, без скрытного трагизма, который сопровождал каждый момент моей прошлой жизни, делая восприятие его мутным и тревожным. Неужели эта
умиротворенность на опушке и есть полнота жизни!Я направлюсь по тропинке узнавать мир: ведь это же – всеобщее воскресение.
Я иду среди теплого леса, и передо мной начинает вставать мираж техногенного высокоурбанизированного города. Небоскребы кругом, по улицам носятся автомобили, которые “уже не роскошь”. Я понимаю, что это остаточные впечатления от мира еще не преображенного воскресением в мире преображенном, но стоит в них поверить, и они превратится в реальность. Я бы и принял их за реальность, если б уже не знал этой конкретной полноты жизни. Я останавливаюсь перед переходом, по которому шмыгают машины. Это решающий момент: приму или нет я правила игры этой видимости. Если это видимость – то сейчас я должен идти вперед по тропинке, если нет – то автомобиль собьет меня. Но если я промедлю, то признаю реальность этой видимости и уже не смогу вернуться домой.
И я понимаю, что сейчас совершается страшный суд. Все беды нашего старого мира определялись нашим совокупным грехом – т.е. грехом первородным. Сейчас его больше нет, и я встал теперь лицом к лицу с результатами своих личных грехов, которые в моей старой жизни просто не могли успеть проявиться. Все эти остаточные впечатления тянутся за сознанием моей собственной греховности, и для того, кто имеет непосильный груз тяжести личных грехов, эти фантомные наслоения целиком затмевают полноту жизни Царства Небесного, заставляя человека страдать внутри мира собственных иллюзий. И все зло у него внутри осуществляется как реальность этого мира.
Пересилив себя, я шагаю, не обращая внимания на мчащийся автомобиль. Я заставляю себя вспомнить, что иду по тропинке, а город – лишь видимость. Автомобиль промчался сквозь меня. Я иду по дороге, более не обращая внимания на гомон машин. Впереди передо мной возникает милиционер, который приказывает мне остановиться. Если я хоть как-то среагирую на него – все пропало, и я остаюсь в этом мире. Я двигаюсь вперед, заставляя себя не обращать на него внимание – и прохожу сквозь него. Город начинает тускнеть, и через отдельные его пробелы проглядывает тропинка.
Я оказываюсь перед огромной башней из красного кирпича. Во мне уже присутствует знание, что надо подняться по железным скобам наверх. Почему-то это сейчас чрезвычайно важно. Я подхожу к башне, но она почему-то кажется меньше, чем она есть. Усилием воли я отгоняю это наваждение, берусь за скобы и начинаю подниматься. Буквально через три метра скобы кончаются. Я знаю, что это фантом – скобы должны быть, но иллюзия их отсутствия оказывается стойкой. Тогда, чтобы не видеть, что их нет я закрываю глаза и нащупываю очередную скобу, затем еще одну и продолжаю двигаться дальше наверх. Стоит только открыть глаза или просто засомневаться в реальности скоб – они исчезнут, и я разобьюсь. Хотя глаза мои закрыты, высоту я чувствую спиной.
Я оказываюсь наверху горы, и открывающийся передо мной вид потрясает до глубины души. Перед мной во всей ясности и отчетливости расстилается завораживающая картина, не на десятки, но на сотни и тысячи километров открывается природная красота всех стран земли:
я вижу поражающие воображение горные массивы, которые я просто не смог бы увидеть своим непреображенным зрением. Вижу желтые барханы песчаных пустынь, дышащих ласковой теплотой. Вижу вечнозеленые тропические леса и приятные по домашнему таежные страны, холодные тундры, лесостепи и родные смешанные леса. И все это в той конкретности переживания, которую я осознал на опушке у избы.Само мое восприятие обладает неким динамизмом, как бы открывая перед мной все новые и новые пространства, и их отдаленность нисколько не влияет на отчетливость восприятия. Каждая страна открывается в своей внутренней перспективе, произошло как бы снятие моего обычного перспективного восприятия пространства, теперь я могу видеть не будучи ограниченным им. Поток впечатлений вовсе не превращался в хаос, а наоборот, выстраивался в единую стройную гармоничную картину, вызывающую восхищение.
И поражает даже не столько красота, сколько четкость и конкретность переживания всех этих необозримых обычным зрением стран. Необъятные пространства раскрываются перед мной, не смешиваясь, не сливаясь в восприятии. Я вижу буквально каждый куст, каждую опушку, каждый холм... Каждый уголок всех этих разных стран я вижу так ясно, как будто нахожусь не только на горе, но одновременно непосредственно там, на месте. Когда я в детстве ездил на поезде, то мог целыми днями не отрываясь смотреть в окно, мысленно перенося себя на проносящиеся пейзажи и получая от этого наслаждение. Теперь я мог мысленно перенестись сразу во все места, замирая с наслаждением ребенка
.Я переношусь на опушку и разлегаюсь на траве отдыхая. Я знаю, что таким же усилием воли могу снять и оковы восприятия времени, и все прошлое, которое я когда-либо пережил, вернется мне как непосредственно настоящее: и мое детство, и мои грехи и ошибки, и ад, из которого я вышел. Нет он не исчез, он где-то остался внутри меня, и будет жить вечно со мной, как мое вечное наказание в моей вечной жизни. Пока я отдыхаю, но уже начинаю понимать, что скоро о себе заявит во мне боль других людей. Воспоминание о тех, кто попал из-за меня в горячий ад медленно поднимается изнутри моего сердца. Неужели чувство спасенности неотделимо от этого страдания за других? И их совокупная боль также бесконечна, как и пережитый мною ад. Медленно мне становится ясно, что подобно тому, как первое пришествие Христа вопреки ожиданиям, не только не избавило от всех проблем, но создало новые, так и второе пришествие, при котором я сейчас возрожден, только начинает ставить проблемы, по сравнению с которыми блекнет вся наша старая земная
суета.Томск, 1997